Снаряд был яростен и слеп,
С клеймом чужой державы
В земле, распаханной под хлеб,
Лежит осколок ржавый.

Упал.
Простреленные ноги
солдату больше не служили…
А по израненной дороге

Вековуха, как известно,
Это если ты одна,
Если в двадцать – не невеста,
Если в тридцать – не жена...

Что ты ищешь, мой стих,
преклоняя колени
у холмов погребальных?
Для чего эти листья осины

Ну что с того, что я там был.
Я был давно. Я все забыл.
Не помню дней. Не помню дат.
Ни тех форсированных рек.

Я, с боем прошагавший всю войну
И видевший селений русских пепел,
Взглянул вдруг на девичью седину,
Сжал автомат и девушке ответил

Качался пол от кованых сапог.
Дрожали стёкла звонко в рамах шатких.
– А ну поддай! А ну ещё, браток!
По-нашему, по-русски, по-солдатски!

Как саранча, в ночи врывались в сёла мы:
Просили, воровали, как когда…
Кто первый вас назвал «пятьсот весёлыми»,
Далёких лет шальные поезда?

Мы играем в школу. Я солнце
Плохо знаю. Откуда знать?
Смерть отца, война, как колодца
Наледь, – студят. А мне лет пять.

Двадцать лет стоял на пьедестале,
А потом пошёл вдруг старшина
Поглядеть, какие люди стали,
Как живут родные и жена.

Первый день моей войны –
В сорок первом, под Смоленском,
В артдивизионе Н-ском,
Вижу не со стороны.

Над столом висит он, на ковре,
Потемневшей лентою обвит,
По краям немного обгорел
И немецкой пулею пробит.

Нас захватил садов и пепла запах,
Когда вошли мы с боем в Кишинев.
А он сынам указывал на запад
Руками искалеченных домов.

…Хоть здесь почти бомбёжек не было, –
Шинели всюду, гимнастёрки,
И так народу много бегало
Меж Пенз – От Первой до Четвёртой*!

Ты просил, чтоб я ответил.
Как улусный* край живет?
Что ж, по-прежнему он светел
И тебе поклоны шлет.