Концерт на заводе актриса давала,
Никто не принёс ей цветов.
Морозом расписаны своды подвала,
И ватники – в десять рядов.

Не о деревьях завтра горевать –
О детях и о внуках, что погибнут…
Они как ветки рученьки раскинут,
А я бессильна – бабушка и мать.

В краю непроходящей сырости,
где репу с редькою едят,
мне одного хотелось – вырасти
и – прочь, куда глаза глядят.

Метели вой. Раздолие зимы.
Бескрайние заснеженные дали.
Нет, с нетерпением таких морозов мы,
Наверно, никогда не ждали.

Без вас будет пусто на свете,
когда достопамятным днём
мы – послевоенные дети –
к Большому театру придём.

У нас уже с деревьев на ветру
Ковром шушинским* пала позолота,
И голубой порошей поутру
Затягивает желтые болота.

Вот гордый обелиск, поставленный народом.
Шумит листва, толпясь на солнечных ветвях.
Поставлен обелиск под гулким небосводом
Там, где писатель пал с оружием в руках.

Во мне давно уже несвязно,
Но всё уверенней живёт
Сознание энтузиазма –
Вот только приоткрою рот...

Харьков слышит гул родных орудий.
Гул все громче. Звук разрыва сух.
Превратились в слух дома и люди,
и деревья превратились в слух.

Мать о сыне, который на Курской дуге, в наступленье
Будет брошен в прорыв, под гранату и под пулемет,
Долго молится, перед иконами став на колени, –
Мальчик выживет, жизнь проживет и умрет.

На фронт трамвай уходил...
Комкала мать платок,
Отец мне плечо сдавил:
– Так надо. Держись, сынок!

Ночь отошла, издерганная боем,
Утихли канонада, минный визг.
И над слепым, осунувшимся полем
Катился солнца пулеметный диск.

На сельском кладбище –
Могила братская,
Среди крестов –
Одна звезда.

У нас у всех с войною счёты.
Шёл сорок первый горький год...
В разгар уборочной работы
Кружил над нами самолёт.

Сорок третий. Ноябрьская ночь под Курском.
Над воронками стылый туман курится.
Немцы слышат шорох в окопе русском,
Наши слышат шёпот в траншее фрица.