Мать о сыне, который на Курской дуге, в наступленье
Будет брошен в прорыв, под гранату и под пулемет,
Долго молится, перед иконами став на колени, –
Мальчик выживет, жизнь проживет и умрет.

Она ждала и огонёк
С окна, ложась, не убирала,
Чтоб сын его увидеть мог,
Шагая с дальнего вокзала.

…Вместо голых чувств приходит мудрость –
жизнь ни в чем не терпит пустоты.
И в одно обыденное утро
по-иному мир увидел ты.

Живых не считали, а мертвых не счесть.
Да этого им и не надо.
Пожалуй, у дьявола, если он есть,
Подобного не было ада.

У войны было горя много,
И никто никогда не сочтёт,
Сколько раз на своих дорогах
Оставляла война сирот.

Славный сорок пятый
Ярче всяких книг
В памяти солдата
Нынче вновь возник…

Орудия войны сданы в металлолом,
А память – стонет, стонет, стонет…
Нет, не смахнуть небрежно рукавом
Слезу, застывшую в бетоне.

Иначе жили до войны, совсем иначе.
Листаю бабушкин альбом и плачу, плачу.
Не оттого, не оттого, что помню мало,
что никого из них в живых я не застала.

Шепчу не имя: есть оно – и пусть, –
Нет, всю тебя, как песню, наизусть!
Молочный запах кожи молодой,
Изгиб руки – девический, худой,

Был бой за деревню…
У дымной опушки,
Где птицы когда-то беседы вели,
Ревели, как будто чудовища, пушки...

Утихли орудийные раскаты.
В твоем краю – прифронтовой уют.
А я, фуфайку нарядив заплатами,
Пойду туда, где нас едва ли ждут.

Три года сердце у меня болит,
По пенсионной книжке – инвалид;
Дух замирает, будто я над бездной,
А говорили: «Человек железный!»

Через болота и долины,
Через овраги, реки, рвы
Нам было дальше до Берлина,
Чем немцам было до Москвы.

Здесь всё по-прежнему: смеющиеся лица…
Жара и пыль… Красавцы тополя,
А где-то там, на западной границе,
Перемешались небо и земля…

Потрескалась эмаль на орденах,
поизносились траурные платья,
но та война ещё в людских сердцах
не облеклась в абстрактные понятья.