В больших дворах,
из одного в другой,
многоголовые и разношёрстные,
тянулись очереди за мукой –
томительные, медленные шествия.

Июль. Жара и пыль. И крик и стон.
Вот-вот накроет переправу канонада.
Плетутся старики, спешат обозы вброд.
Погонщик из реки не может выгнать стадо.

Лес содрогнулся от взрыва,
Билось о сосны эхо,
Плакало и стонало,
Не находя пути.

Шли они, как на параде.
Ряд за рядом,
Те, кто грудью своей прикрыл
Последние корабли

Одни её встречали у Рейхстага
И расписались на его стене.
Других цветами осыпала Прага,
И знали все: пришёл конец войне.

От голодной военной чахотки
Мать моя умирала.
Перед вздохом последним, прощальным
Всё она повторяла:

Вчера был бой, и завтра будет бой.
(Святая цель оправдывает средства.)
Пусть скомкан мир прозрачно-голубой,
Разбит покой, забыто детство.

Как брови, разошлись дороги
В глухой степи на Запорожье.
Ночь села, подогнула ноги
И утра ждет на раздорожье.

А жизнь оказалась незряшной
Моя и твоя, и его,
Который сражался бесстрашно,
Не зная про жизнь ничего.

Во цвете лет погиб отец… О Боже!
Он ныне в сыновья годился б мне.
Он вдвое был меня моложе,
Когда погиб на проклятой войне.

Дымное поле. Сгорела изба на околице.
Её подожгла грозовая из тучи стрела.
Дымное поле, усыпано пеплом, покоится,
Как будто само это поле сгорело дотла.

Заслоняя коптилку,
Что одна на блиндаж,
Сбив пилотку к затылку,
Очинил карандаш.

Под живым разноцветным сияньем,
Сшитым нитями сонных лучей,
Мой отец по колено в тумане
Ждал атаки средь белых ночей.

Внесли два дюжих санитара
Носилки в познаньский вокзал.
Внесли, поставили на нары,
И я невольно рядом встал.

Заросли лебедою воронки,
По весне снятся лёгкие сны.
Но хранятся в домах похоронки
На солдат, не пришедших с войны.