О восходе усталыми грезя сердцами,
Деревушки, равниной раскинувшись, спят.
Синий пар поднимается над озерцами,
Словно это котлы, что вот-вот закипят.

Вдали от синих гор Урала,
В руках сжимая автомат,
Спокойно смотрит с пьедестала
От солнца бронзовый солдат.

Нет длиннее солдатских дорог.
Нет труднее солдатских дорог.
Погляди на любую былую –
Всё окопы лежат поперек.

Мы шли всю ночь. Была дорога длинной,
И наш сержант, зажав цигарку в горсть,
Бодрил солдат: «Отсюда до Берлина
Осталось нам каких-то тыщу верст!..»

Погасли звезды в полумгле багровой.
Тянуло дымом горестным с реки.
Мы шли на фронт по площади Дворцовой,
Примкнув к винтовкам новеньким штыки.

Здесь владенья зимы. Холода.
Всю округу морозы сковали.
Хоть две жизни имей – и тогда
Эту стужу осилишь едва ли.

Гудели стёртые культи,
И от прогона до прогона
У полки жёсткого вагона
На двух протезах сапоги...

Волей всевышней царица-пехота
В высшие сферы занесена.
Месит суглинок уставшая рота…
А впереди – всё война да война.

В бесстрашном сорок четвертом,
Когда мы летели вперед,
И где-то на развороте
С сиденья тебя сорвет

Не пугайся, всё стерпи, не выдай
Слабости, и дико не кричи,
Если военком с суровым видом
Похоронку на меня вручит.

Шел в атаку яростный сорок первый год.
У деревни Крюково погибает взвод.
Все патроны кончились, больше нет гранат.
Их в живых осталось только семеро молодых солдат.

Упала капля дождевая,
Упал и друг мой на песок.
И прядь волос, еще живая,
Сошла на лоб наискосок.

Красны, скучны, нервозны крыши,
Нелёгок, мрачен звукоряд.
Ну хоть убей, а мне б не слышать,
Как на немецком говорят.

Зимой сорок третьего года
видала своими глазами,
как вор воровал на базаре
говяжьего мяса кусок...

Когда грозой отгрохотал
Войны последний звук,
Что раньше я не замечал,
Теперь увидел вдруг: