Зимой сорок третьего года
видала своими глазами,
как вор воровал на базаре
говяжьего мяса кусок...

Ох, шинель моя, шинель,
Серая, походная.
В холод, стужу и в метель
Теплая и модная.

Казалось – сузились дороги
И выше сопки поднялись,
И в сапогах добротных ноги
Свинцом горячим налились.

Вдали саманный* городок,
Песчаный берег, катер,
На колья брошен неводок,
А на лужайке – скатерть.

И соседи давно уж не рады –
Снова сдвинулся Ванька, дурит:
Он костёр разжигает в ограде
И кричит: «Севастополь горит!»

Эсминец уходит в туманную даль.
Холодные волны. Холодная сталь.
Горячая воля ведет далеко
В простор заполярный бойцов-моряков…

Ты тоже просился в битву,
Где песни поют пулеметы.
Отец покачал головою:
«А с кем же останется мать?

Детство… Детство… Я не помню детства.
Будто бы его и не бывало.
Мне война оставила в наследство
Вдовьи слёзы матери усталой.

Ушли на фронт солдатские составы,
Дымок оставив у родных жилищ.
И падая в некошеные травы,
Пахну́л он горем свежим пепелищ.

Под калибры, прицельно бьющие,
Стали маменькины сынки.
Некурящие и непьющие,
Не любившие по-мужски.

Это мы – отец и мама,
Это мы – сестра и брат,
Едем долго
И упрямо
В разбомблённый Сталинград.

Мне восемнадцать было под москвой…
Сухих ветвей обугленные плети
Болтались на ветру. И всё на свете,
Казалось, брошено вниз головой.

Всё меньше остаётся вдов.
Они теперь совсем старушки.
Хранит их давняя любовь,
Что ехала на фронт в теплушке...

В том доме возле старого Арбата,
Так крепко в память врезавшемся мне,
Стыл свет неяркий и зеленоватый
И кактусы стояли на окне.

Я помню смрад полуподвала
И пьяный гитлеровский сброд.
Там пара немок танцевала
Эпилептический фокстрот.