Приснилось поле боя после боя.
И мы лежим на этом мёртвом поле –
Всю жизнь свою, как шаг один, шагнули.
И этот шаг остановили пули…

Ударил заступ
по винтовке.
Жива
святая боль земли…

Вас, пропылённых на марше, я вижу и ныне –
Потных, жарой утомлённых, но с песней негрустной.
Вас, что дошли от Москвы и от волжской твердыни
До пепелища сплошного земли белорусской.

Ясноглазая тёмная ночь,
Если можешь, ты мне помоги!
Мне невмочь, понимаешь, невмочь
Одинокие слышать шаги.

«И возраст был не призывной,
И мог бы дома отсидеться,
А он погнался за войной –
Всё в голове-то было детство.

Пели бабы песню на гумне:
«Расцветали яблони и груши…»
И вздыхали веялки всё глуше
В зябкой предрассветной тишине...

У войны было горя много,
И никто никогда не сочтёт,
Сколько раз на своих дорогах
Оставляла война сирот.

Надо мной ангел смерти летал,
Оперением черным блистая.
И свистел раскаленный металл,
Только – мимо, как волк завывая.

Зовут на торжества то там, то здесь
Нас в города, что мы освобождали.
Гремит «ура!», и здравицы звучат
В сверкающем огнями зале.

Сорок первый, станция Джурун
В тихом камышовом Казахстане.
Юрта. Монотонный шорох струн.
Простокваша твёрдая в стакане.

Четыре недели у нас на глазах
с солдатскою жизнью прощался казах.
Лежал он истаявший, серый, как дым, –
как быть нам, что делать с таким молодым?

Мне страшно не помнить, как степи шалели.
Снаряд – и над пашней летели шинели.
В нас пушки прямою наводкою били,
Летели шинели… и мы отступили.

Забыть ли мне, как под Смоленском
Артиллеристы наши впрямь
Вцепились в землю. И – ни с места! –
Хотя и немец был упрям.

Угрюмый вечер в тишине окрестной
багряный тон на сизый тон менял.
Я синий снег лопатой поднимал,
бросал – и вдруг… далекий плач оркестра

Тот день был жаркий, летний самый,
От зноя листья в трубочки свило,
За много вёрст меня водила мама
К фотографу в районное село.