В вагоне свет давно притушен
И пассажиры мирно спят.
В окне снарядами «катюши»,
Сверкая, встречные летят.

Когда умрёт последний фронтовик,
Не отболят залеченные раны –
Войну напомнят нам киноэкраны
И корешки потёршиеся книг.

Он говорил в музейной тишине,
Просторный зал окидывая взором,
Как мы давно когда-то на войне
Освобождали Пушкинские горы.

День и ночь над землянкой штабной
только дождь проливной.
Только стук
рассыпает, урча, пулемет –

Старик был очень стар,
Как сад его и дом,
Как древняя скамья,
Где он дремал, случалось.

В том сорок первом,
Сорок первом…
На подмосковном рубеже,
Казалось, что нет сил уже…

У чёрного леса, в лощине,
Где летом по пояс трава,
В соседстве с моей на Псковщине
Живёт деревушка Москва.

Старый дед,
старый дом,
старый сад;
На верёвке портянки висят.

Прости, не знаю, как тебя зовут,
Мой друг далекий, раненый боец.
Пишу тебе от множества сердец,
Что в лад с тобою бьются и живут.

Не в этом ли сгустке – плоть сына ее? –
Мерещится матери сквозь забытье:
Так вот он, найденыш, родное дитя!
Вся в струнку, суставами глухо хрустя

В тени Кызбуруна раздолье досугу, –
На праздник веселый собрался народ.
Шутливые речи звучат, и по кругу
С хмельною махсымою** чаша идет.

«Я – патрон образца сорок третьего года,
Я утерян войной.
Мой владелец – солдат из пехотного взвода –
Там, в земле, подо мной...

Лишь неба коснется заря на востоке –
Срывается рыжею гончей огонь,
И в терпкое утро, на лыжах широких,
Уходит охотник в дыханье погонь.

Чёлочка косая, сужены глаза.
Промахнуться девочке ни за что нельзя.
Снайпериха Галя жжёт прищуром лес,
Снайпера-фашиста ловит в чёрный крест.

Мы город разбомбленный оставляли,
Где с материнским молоком впитали:
Нам правота завещана от века,
И в ней – несокрушимость человека.