Осеннее хмурое утро.
Вагоны на рельсах рядком.
В них – дети, и утлая утварь,
И горе на тряпках ничком.

Солдат без наград… А таких – миллионы…
А ну-ка без них мы могли б победить?
А ну-ка без тех, кто нам делал патроны,
Кормил, одевал, хоть и был позади?

Первый день моей войны –
В сорок первом, под Смоленском,
В артдивизионе Н-ском,
Вижу не со стороны.

В то лето было на болоте
Смородины черным-черно.
Глядит с кустов, а не сорвёте:
Шагнёшь – и засосёт на дно.

Пули, которые посланы мной,
не возвращаются из полета,
Очереди пулемета режут под корень траву.
Я сплю, положив голову на синявинские болота

В ту пору зелёный пострел,
Я только с крапивой сражался.
Пусть шмель, будто «юнкерс», гудел,
Он всё ж стороною держался.

На дом, быть может, он копил,
на мебель, на корову,
но пушку он себе купил –
суровую обнову.

Нам, правого фланга солдатам,
В краю, где апрель – что январь,
По-своему выпало даты
В единый вписать календарь.

Поздней осени скудные краски,
Скромный облик сторонки моей.
Словно чёрной задёрнуты ряской
Эти дни над простором полей.

К фронтовой полосе эшелон приближался.
В маскировке, в зеленом убранстве ветвей.
Мне при виде его давний Троицын день вспоминался,
Летний праздник деревни моей.

Кричал я по ночам: «Земля на румбе!»
И воплем этим бабушку будил.
Она крестилась. Я же плыл с Колумбом
И по тайге с Арсеньевым бродил.

Я ведь это видел сам.
Мать расспрашивала долго.
«Лги, – сказало чувство долга,
Мать поверит чудесам…»

Цветёт у дороги ромашка.
Лежит мальчуган под сосной.
Его голубая рубашка
Обрызгана алой росой.

По вечерам у нас играют и поют,
А я и не пою, и не играю –
Я молодость свою припоминаю
И песни, что давно уж не поют.

Мне было страшно на войне,
Но билась ненависть во мне
И душу так нещадно жгла,
Что страх она превозмогла.