Он был как потухший вулкан –
Таким же суровым и мрачным,
Великой войны ветеран,
Пропитанный дымом табачным.

У входа в Освенцим, где люди, застывшие в скорби,
Где слёзы евреев проникли до магмы Земли,
Старик танцевал, чудом выживший узник Адолек,
И дочь его Джейн, и внуки с ним в танец пошли.

Победный год. Сентябрь. Перрон.
За стрелкой дембель-эшелон.
От ожиданья – крови звон
Стоит в висках стеклянных.

Мой батя умер в октябре,
Когда в Крыму тепло и сухо,
Когда по крыше глухо-глухо
Стучали груши на заре.

Стою у старого квартала –
Здесь вечность время коротала.
Иду к Сенной, минуя Невский,
Где в переулках-тупиках...

Нам время не даром даётся.
Мы трудно и гордо живём.
И слово трудом достаётся,
И слава добыта трудом.

Почему-то я люблю автоматы.
Почему-то я люблю пулемёты.
Я люблю, когда наши солдаты
Подрывают немецкие дзоты.

Мёртвому полю под крыльями во́рона
Спать – не поднять головы,
Кожа берёзы осколком разорвана,
Солнце не штопает швы.

Вижу: падает брат.
Поднимаюсь со связкой гранат.
Глазомер –
Тут не надо прицела.

Разве можем мы быть равнодушными к злу?
Страшный призрак я вижу сквозь смрадную мглу:
Черным прахом дымятся на страшных кострах
Миллионы людей, превращенных в золу.

Вся площадь в рытвинах и ямах,
Снег с мерзлой глиной пополам.
Вокруг дома без стекол в рамах,
Машины вражеские в шрамах,

Она – в нашем доме… По чёрным ступеням
В ладонях несёт она – в липком конверте,
Навстречу ребячьим и старческим теням, –
Расплывчатый почерк безвременной смерти.

Да, родная, настали тяжелые дни,
Но, поверь, нашу волю не сломят они!
Помнишь прежние славные наши дела?
Как сегодня, метель над страною мела,

Цейхгáуз* – в чёрной копоти.
И рельсы, и пески.
В далёком гуле-топоте –
Тревожные свистки.

Село, церквушка-голубятня,
Полнеба галочьего грая,
И босоногие ребята
В войну на кладбище играют.