Узорами нежных цветов
Покрыты и степь, и поля.
Прохладой ты их бережешь,
Река голубая моя.

Эх, паши, паши!..
Разруха, голод
не минует Красного Борка.
Бродит похоронок горький солод,
затирает Сухоны** бока.

Нет праздничной окраски у войны –
Ее глаза огнем опалены,
Ее поля свинцом напоены,
От крови реки все ее – красны.

На папертях мы хлеба не просили.
Когда же не хватало и другим,
Мы, дети дальней тыловой России,
Как бабками в игре, делились им.

Вечером она придёт с работы,
Стрелочница нашего депо.
В сенцах у порога снимет боты,
Чтоб мазутом не запачкать пол.

Над маетой пассажиров –
Ненастоящая крыша…
Эвакуация в Киров.
Мама, и Нина, и Миша.

Нам общее – вершина, ветер, небо
и то, что видел ты ещё как храм,
а я – уже скорей как небыль
иль боль камней от незаживших ран.

Она – в нашем доме… По чёрным ступеням
В ладонях несёт она – в липком конверте,
Навстречу ребячьим и старческим теням, –
Расплывчатый почерк безвременной смерти.

В воду речную войти попытаемся дважды:
Всё изменилось вокруг со времён Гераклита.
В польской земле существует местечко Едвабне,
Тайна кровавая в этом местечке сокрыта.

И снова с поля
мать моя вернулась.
Свалила с плеч худых
вязанку сена...

В то лето было на болоте
Смородины черным-черно.
Глядит с кустов, а не сорвёте:
Шагнёшь – и засосёт на дно.

У дороги дом стоит,
в доме старый дед сидит.
Уложив ладони горкой,
он в окошечко глядит.

Сухие ветки прогорают быстро,
И кажется, совсем погас костёр,
Но на лету одну поймаешь искру –
И вот уж снова начат разговор.

Пять шагов оставалось бойцам до реки.
Больше тысячи верст – до Рейхстага.
Но прошли эти версты с боями полки,
К Волге больше не сделав ни шага.

Больше спокойствия.
Больше спокойствия.
Или к утру
Под артналетом разбитые кости я
В поле ничейном не соберу.