Он проводил меня поклоном,
Поклоном проводила мать,
И видел я, что за вагоном
Пытался мой отец бежать.

В час, когда месяц двурогий
Сеет в окна свой свет,
Дядя Миша трогает ноги,
Ноги, которых нет.

В неполотом поле, где зной дожигает хлеба запоздалые,
где запах полыни, как дым, разъедает глаза,
прилягут на землю – как спят! – деревенские дети усталые,
глядят деревенские дети в неведомые небеса.

Послушайте! Всё это было!
Бабы заголосили,
И мужики России
Телами гати мостили...

Без судьи, без церемониала
Начиналась вечером игра.
Сборная соседнего квартала
Вышла против нашего двора.

На мне пальто из пёстренького твидика –
хорошее, германское пальто.
Глобальная имперская политика
четыре года думала про то,
как мне урон недавний компенсировать.

Вспомните, ребята, поколение людей
В кепках довоенного покроя.
Нас они любили,
За руку водили...

Для него не забрезжит рассвет,
Солнце ласковым взглядом его не окинет
И не скажет сосед, подавая кисет:
– Закури, Евдокимыч!

От боли скрочившись, деревья
Со стоном падали ничком.
Земля ходила ходуном,
И слизывал огонь деревню.

Он к нам пришел в свой срок в Пиллау*,
Закончив ратные дела,
Еще была не бронзой слава,
А лавой огненной была.

Мой брат кричал:
«За Родину! За Сталина!»
Не говорите –
«Власть его заставила».

Повеяло теплом весны
Над рощей в поле, над оврагом,
Где рухнул снег с ветвей сосны,
Чтоб стать живительною влагой.

Я видел боль и горечь отступленья,
И кровь, и скорбь, и слезы на глазах,
И в пепел превращенные селенья,
И воронье в багровых небесах.

Косу взяла и вспомнила про мать.
Наймичкою в войну косила ночью,
Чтоб сыновей и дочерей поднять,
Не покладала рук своих рабочих.

В трамвае раскатисто-громко
Сутулились в тесном ряду
Старуха с дитём и котомкой –
Чужие, видать, в городу.