Зябко поникла трава на лугах,
дождик безбожный…
Тысяча лет на моих сапогах
глиной дорожной.

День и ночь над землянкой штабной
только дождь проливной.
Только стук
рассыпает, урча, пулемет –

Бурлит толпою вечевой
Толкучка – рынок вещевой.
А над страной – сирены вой:
Пикирует сорок второй.

Нет ничего и не было –
Быль поросла быльём.
Не угрожало небо мне
Трассирующим огнём...

Утро. Невский залив. Катер тянет всё ниже.
И в холодной воде еле теплится жизнь.
Командир мне сказал: «Вам приказано выжить!
Так что ты, старшина, как-нибудь продержись!»

И приветливость во взгляде,
И следы былой красы,
И подзорник* на кровати,
И стенные бьют часы.

Был я ранен, возможно, убит,
может быть, угодил в Моабит*
и, однако, не числился в списках
тех, кто без вести, тех, кто ничком

В детстве был учитель у меня,
Знающий, но очень уж суровый.
Недовольством сдвинутые брови
Памятны до нынешнего дня.

Есть я, есть ты в зелёном кимоно,
И телевизор смотрит диким глазом...
Я не люблю военное кино –
В нём всё не так, как в дедовских рассказах.

Ах, суд потомков! Он, понятно, прав.
Суд с высоты, чтоб в мелочах не мешкать,
Где в том числе и я, к земле припав,
Судьбу свою прикинул в перебежке.

Что было там, под Киевом,
под Киевом,
под Киевом,
в июле сорок первого,
на выжженных полях?

Гремит в полях комбайновая рать,
Страда,
страда,
страда

От героев былых времён
Не осталось порой имён.
Те, кто приняли смертный бой,
Стали просто землёй и травой...

Метров двести – совсем немного –
отделяют от нас лесок.
Кажется – велика ль дорога?
Лишь один небольшой бросок.

В пилотке, сбитой на затылок,
В шинели длинной нараспах,
Он в дом вошёл. И мать застыла,
Оцепенела в двух шагах.