Ни тропки, известной одним партизанам.
Ни парты в десятом – вчерашней, своей.
Ни солнца – без солнышка тоже нельзя нам!
Ни имени, матерью данного ей.

Я сотни верст войной протопал.
С винтовкой пил.
С винтовкой спал.
Спущу курок – и пуля в штопор

Всю зиму таяло и таяло.
А подошла пора весне –
И словно бы зима оставила,
Забыла что-то: выпал снег.

Война для мамы незнакома,
Ты полз, как крот, ты корни жрал,
Ты раз пятнадцать умирал,
А мама спрашивает дома:

Разудалый волгарь Борисов
Воздух резкой ладонью сёк:
– Выше ножку! – кричал. – Артисты!
Выше ножку! Тяни носок!

Сомкнулись ножницы огня
Как раз над нашими рядами.
Был день. Глазам не видно дня:
Перед глазами – мрак и пламя.

Фронт не забыт. Его рубцы на теле.
Мы цену жизни знаем хорошо.
Не раз враги тебя стереть хотели,
Но это мы их стёрли в порошок.

Это Красное Село,
А вот это Гатчина…
Сколько лет с тех пор прошло,
В сердце обозначено.

Метров двести – совсем немного –
отделяют от нас лесок.
Кажется – велика ль дорога?
Лишь один небольшой бросок.

И все-таки судьба у нас была,
И от нее никак не отрешиться.
Да стоит ли?
И перед кем виниться?

Утром 10 мая 1945 года
я читал по свердловскому радио
собственные стихи о победе.
Студия была маленькая, душная, полутёмная.

Не всё ещё я подытожил,
Как плыл по жизненной волне,
Но знаю: жизнь свою я прожил
На постоянной быстрине.

Тишина в Кёнигсберге,
Первый раз тишина...
Чёрной Преголи берег
Отмывает волна.

Моих друзей негромкие дела –
Следы давнишние
На партизанских тропах.
И всполохи берёзок на окопах...

Девятое августа сорок второго…
Площадь Искусств. Филармонии зал…
Люди города-фронта симфонии строгой
Сердцем слушают звуки, прикрыв глаза.