Смотрел на Днепр
Солдат после боя.
Он Днепра целовал бы
Лицо голубое.

Не в этом ли сгустке – плоть сына ее? –
Мерещится матери сквозь забытье:
Так вот он, найденыш, родное дитя!
Вся в струнку, суставами глухо хрустя

А бабушка сушила сухари
И понимала, что сушить не надо.
Но за её спиной была блокада,
И бабушка сушила сухари.

Она была моей любовью, скромница,
Я не успел назвать ее женой.
Забуду всё, а это будет помниться
И навсегда останется со мной.

Неужто жил я в сорок первом?
Неужто выжил на войне?
Она и ныне бьёт по нервам
И отзывается во мне.

Я помню самое начало –
июньский день и тишина,
и даже радио молчало…
И вдруг – война!

Как на море синем паруса белели,
Когда наш эсминец выбрал якоря…
В первый раз надел я полосатый тельник.
Мне сказали: «Помни: ты – моряк!»

Земля женихов принимала.
Их клали в траншею рядами.
Но женщины слёз не роняли,
А только глядели, глядели…

Попал я в лагерь из тюрьмы в такой,
Где комендант стал неплохим поэтом!
Рифмует он ладонь с моей щекой
И звучной рифмой хвалится при этом.

Вширь, на восток, ковры лугов минуя, –
Дунай, светлей небес голубоватых.
И припадали потные минёры
К его волнам холодным в сорок пятом.

В тот день
так ярко голубела высь!
От самых старших
и до меньших...

Я не знаю, какого цвета
У тебя, дорогой, глаза.
Мне, наверно, тебя не встретить,
Ничего тебе не сказать.

Тётю Веру называют тронутой,
Не рискуя ахнуться впросак, –
Так она идёт, аршинно-строгая,
С оловянным маревом в глазах...

Спуская лодки на Неву, мы знали,
Что немцы будут бить из темноты,
Что грудью утолим мы голод стали
И обагрим свинцовых волн хребты.

Небо было вроде грязной ваты,
Снег – глубок, дорога – тяжела;
Целый день усталые солдаты
Шли туда, куда она вела.