Первый год многолетнего мира.
На столе догорала свеча.
Поспевала картошка в мундирах,
Так желанна и так горяча.

Волжские в дымке степной места,
Желто-зеленые редкие травы –
Очень красивая высота
В двух километрах от переправы.

Вокзал и перрон,
И понурые хаты.
С войны в эшелонах
Домой возвращались солдаты.

Я помню этот светлый дом…
Его бетонная громада
Глядела верхним этажом
В простор Таврического сада

Котельнич, Оричи, Стрижи
И вот Чухломинский разъезд*.
Здесь, как слезу ни сторожи,
Она глаза мои разъест.

Сорок шестой, послепобедный,
Бедой войны пропахший год.
А под халатом мамы бедной
Уже выпячивал живот.

Я в окопе побрился впервые.
В час, когда провожают девчат,
Я встречал лишь рассветы стальные
И слыхал, как «пантеры»* рычат.

Я, в сущности, песчинка пред тобой.
И всё-таки от края и до края
Полётом мысли, страждущей, живой,
Огромная, тебя я обнимаю.

Войну смотали на катушки
Связисты на полях в чужом краю.
Раскинув руки, на лесной опушке
Храпел солдат на зависть соловью.

А танки не остановили
движенье звёзд. Небесный свод
сиял, и ласточки чертили
свой нескончаемый полёт.

В каждом доме утром рано-рано
слышатся знакомые слова.
Это твердый голос Левитана,
словно клятва: «Говорит Москва!»

Когда кольцо сомкнулось оцепленья
И рядом раздалась чужая речь,
Когда почуял: жизнь не уберечь, –
Увидел он в последнее мгновенье

Не знаю, что такое с ним
Стряслось в начале той атаки:
Мы кинулись в огонь и дым,
А он остался в буераке.

Малая букашка по окошку
Делает в который раз круги,
Хочет отыскать на волю стежку,
Только что не скажет: «Помоги!»

Я был пацаном голопятым,
Но память навек сберегла:
Какая у нас в сорок пятом
Большая победа была!