Сожгли деревянные срубы
В глухой деревеньке лесной,
Печные не рухнули трубы,
Округа глядит сиротой.

Их перечитывать не надо,
Не то опять, как много раз,
Артиллерийской канонадой
Они обрушатся на нас.

Мы играли в войну. Мы вставали с рассветом.
Кто командовал ротой. Кто вёл батальон.
А полковником – Генка. И должности этой,
нам казалось, вполне соответствовал он.

Говорила: «Ну что вы всё ходите
Мимо окон, проезжий чудак?»
А в простенке перечили ходики:
«Может – он? Может – твой? Может – так?»...

Еще по ветру сажа пролетала,
И тлела неостывшая зола.
Лежали груды мертвого металла
У черного сожженного села.

Инвалид,
коллега,
Нервно говорит:
– Знаешь...

Ещё ты ползёшь по сумётам**,
Но считана, считана жизнь…
Фельдфебель***, припав к пулемёту,
Минуты твои сторожит.

Мой тесть – военный ветеран,
Мужик весёлый и сметливый,
Прошёл через войну без ран,
Отмеченный судьбой счастливой.

В блокадных днях мы так и не узнали:
Меж юностью и детством где черта?
Нам в сорок третьем выдали медали,
И только в сорок пятом – паспорта.

Дай же мне, память, воочью и прямо
Снова увидеть тот памятный час!
…Падая тихо на древний камень,
Вьются снежинки между штыками.

Пульсирует, не умолкает строчка:
«Погибли в Европе наши поэты…»
На Одре, на Висле, на Влтаве…
Их привела сюда не туристическая путёвка

Уже война была побеждена –
Нещадно, многотрудно, всенародно,
Мы прорастали, словно семена,
Из будней не особо плодородных.

Враг наступал, и в блиндаже
Полным-полно убитых наших.
Еще держались, а уже
Он видел «без вести пропавших».

Чёрный крест на груди итальянца,
Ни резьбы, ни узора, ни глянца, –
Небогатым семейством хранимый
И единственным сыном носимый…

Взрыв. И наземь. навзничь. Руки врозь. И
Он привстал на колено, губы грызя.
И размазал по лицу не слёзы,
А вытекшие глаза.