Помню, в тайге, у опушки...
Помню, в тайге, у опушки,
Девочка в чащу кричала:
«Сколько до свадьбы, кукушка? –
И кукованье считала.
Мы взяли деревню, противник далече.
Но чьи это пули несутся навстречу?
Виднеется хата вдали за оградой –
Там враг притаился, там вражья засада.
Смести приказали гнездовье лихое,
И некогда медлить средь жаркого боя.
Привычна отвага для сердца солдата.
Приказ командира я выполню свято.
А пули все чаще, все ближе ложатся.
Нельзя шевельнуться, нельзя приподняться.
Но все ж подползаю, сжимаю гранату…
Метнуть ее мигом? Да жалко мне хату.
В открытую схватку врага не заманишь.
Засел он. И пулей его не достанешь.
А хату разрушить мне жалко до боли –
Мне с детства знакома крестьянская доля.
Быть может, вдали от родного порога
Идет он в шинели по дальним дорогам.
Вдруг кто-то нежданно прервал мою думу,
Я голос услышал – суровый, угрюмый.
– Души ́ супостатов! – доносится глухо,
Гляжу – подползает седая старуха:
– Он занял деревню, лихой и постылый.
В свой дом я ни разу с тех пор не вступила.
Бросай же, сыночек, скорее гранату:
Коль враг в моем доме – не надо мне хаты.
Пусть крыша, обрушась, злодеев задавит,
Сыны возвратятся и хату поставят…
Тут слово прервалось слезою нежданной.
И вздрогнул я, гневом святым обуянный.
Все яростней в сердце огонь занимался,
Не помню, что было, как в дом я ворвался.
И штык мой с размаху вонзился в злодея,
Другой под прикладом упал, цепенея…
Старуха, прощаясь, меня обнимала.
И сердцу отрадно и радостно стало.
Настигла врагов ненавистных расплата.
В деревне, как прежде, виднеется хата.