Туман и туман, и туман,
Февральская мутная мгла.
Отец не поднимет стакан
Гранёный...

Уже чадят и затухают
Руины в липком зное дня,
И лица мёртвых отдыхают
От грома, треска и огня.

Не то что водку – лет до двадцати
мы ничего не пили крепче чая.
Всей жизни путь, казалось, впереди –
и шли мы вдаль, его не замечая.

В ранний час, когда полны дороги
Чуткой предрассветной тишиной,
Образ твой, задумчивый и строгий,
Неотступно следует за мной.

С детства, помню, мечтала
я увидеть Москву.
Годы шли. Подрастала.
Сбылся сон наяву.

Во дворе возле старой котельной –
Два бойца сорок пятой отдельной:
У бойца симпатичного Тони
Лишь по звёздочке есть на погоне...

Отыщи кудесника такого,
Кто расскажет о судьбе моей,
Уверять тебя не стану снова,
Что вернусь, душою не болей.

Мне помнится ясно и чётко:
Моряк воротился. И вот –
Такую лихую чечётку
Отбацывал он у ворот!

На праздники и на войны,
В дни радости и в сполох –
До неба вставали звоны
Над древней рекой волхвов.

Ворвалась война на проспекты Берлина,
Слетели запоры с фашистских ворот.
Там армия наша – страны-исполина –
На штурм на последний победно идет.

В двадцатом веке крови и смертей
Воистину был явный преизбыток.
Война не пощадила и детей,
И именами их наполнен скорбный свиток.

Мороз идет в дубленом полушубке
И валенках, топча скрипучий прах.
От уголька зубами сжатой трубки
Слоистый дым запутался в усах.

Давний снимок. Предвоенный год.
Молодые мама и отец.
Я смотрю – и в горле ком встаёт:
как жесток ты, времени резец!

Сжимает город тяжкая блокада.
Нам нелегко дается каждый час.
Друзья мои, перетерпеть все надо.
На жертвы хватит мужества у нас.

Совою пурга по проселку летала
И снегом пушистым его укрывала,
И Духу шептала: «Моя тут работа!»
А в ночь по проселку безусых шла рота.