Мы проводили в первый день отцов.
И были эти проводы суровы…
В войну мне не пришлось встречать вдовцов.
Но множились в округе вдовы… вдовы…

В двухсветных залах Русского музея
Я с необычной жадностью глядел
На воплощенье красок Зюйдерзее,
На паруса испанских каравелл.

Кадровик протянул мне листок, завершая беседу:
«Напишите…»
Я не уместил на листке!
У тебя покороче: «За отвагу» да «За Победу»...

Сказал отец однажды хмуро:
«Нам жить с прохладцей не с руки…
Есть окололитература,
Есть околофронтовики…»...

Был озабочен очень
Воздушный наш народ –
К нам не вернулся ночью
С бомбежки самолет

Я смотрю на тебя, моя мама,
С фотокарточки в нашем дому,
Что не раз ты со стенки снимала,
Прижимая к лицу своему…

Окровавлено сердце Земли
С той поры, что косила и жала,
И стоят, прислонясь, у бескрайней стены
Материнское горе

Привал в пути у солнечной опушки,
Солдаты в крепкий сон погружены.
Затихли, захлебнулись где-то пушки,
Вокруг покой весенней тишины.

Погружены
в томительный мороз,
Вокруг меня снега оцепенели!
Оцепенели маленькие ели,
И было небо тёмное, без звёзд.

Ты помнишь всё:
И как настырно к нему
Рвалась она, весенняя трава!
И то, как мать за полбуханки хлеба...

Он умирал в траве палёной,
Он землю гладил и кромсал, –
Мой дядя – старший батальонный,
Мой самый первый комиссар.

В светлом мае отгремели пушки,
Возвратился батька на заре.
Я стоял и жадно грыз горбушку,
Безразлично на отца смотрел.

Как оживляешься,
когда вспоминаешь
(и через столько лет)
румынок или, там, славянок.

Навсегда ли погасли глаза
Молодого лихого арата*?
И родители ждут и друзья –
И никак не дождутся солдата…

Застыли, как при первой встрече.
Стоят и не отводят глаз.
Вдруг две руки легли на плечи
И обняли, как в первый раз.