Когда в окопах я лежал
Под градом вражьего металла,
Угрюмый лес вокруг стонал
И мне казалось, ты шептала

«Тиха украинская ночь…»
Для тех, кто бой уже не слышит,
Кто не увидит больше дочь
И тот кисет, что ею вышит.

Я разучился плакать на войне,
Когда терял под пулями друзей.
Их голоса звучат еще во мне,
И, что ни год, всё горше, всё слышней.

Сожженное селение у Сожа*,
В осенней отраженное реке.
Ни крыш, ни стен. Безлюдие. А все же
Старуха варит бульбу в чугунке.

Мы не заснули ни на миг
Той ночью бесконечно длинной.
К себе наш сон переманив,
Набрякли звезды над чужбиной.

Пополам на железном колене войны
Сорок первый был год переломан...
Всюду станции серых шинелей полны
И зеленый дают эшелонам.

Землянка низкая темна.
Печурки маленький пожар.
Взяв заявленье, на меня
Взглянул с улыбкой комиссар.

Вот печальный и ласковый склон,
Три старухи-берёзы белеют, горюя.
И роняет, клонясь над могилами, клён
На чугунные списки листву золотую.

Молчат угрюмые болота,
Храпит усталая братва.
Надвинув шапки, спит пехота,
Упрятав руки в рукава.

Мне каждый вечер в запертые двери
Из тех времен несутся голоса.
Меня зовут на тот далекий берег
Сырые белорусские леса.

Свежий холмик перед низким домом.
Ветви на могиле.
Командира вместе с военкомом
Утром хоронили.

И не было слова в печальном начале,
В июньскую передрассветную сонь.
И падали бомбы, и люди кричали, –
И не было слова. Был дым и огонь.

Почти старик, почти старик…
Проговорился: фронтовик.
И хоть совсем мне незнаком он,
Но поглядел я на него

Была гроза… Мы выжили едва.
Казалось, не отбиться от беды.
Спасаясь от мороза, на дрова
Враги рубили русские кресты.