Дымятся трубы. Крематорий.
Освенцим. Я, уже развеян,
Лечу на Родину, которой
Я и такой, сожжённый, верен.

Еще минувшей ночью берега,
Трясясь от орудийной канонады,
Как два смертельных, яростных врага,
На грозный бой сходились без пощады.

Скорей, скорей оттаивайте,
Чернила наши самодельные.
И ничего вы не утаивайте
Про тыловые дни метельные...

Жила в пилотке у меня домашняя игла.
Ее под сорок третий год наследовать пришлось,
И очень, смею доложить, она мне помогла,
Поскольку, ей благодаря, легко мне зажилось.

«Ветеран» – такого слова не было.
Было – точно помню – «фронтовик».
Привилегий для себя не требовал
И калека даже – привык.

Ни честь свою, ни предков не позоря,
Вдали от звонких слов, салютов, слёз,
Как солнце на закате – в море
Полз умирающий матрос.

Вчера шёл дождь. И ночью перед этим
Болели раны старого солдата,
Как в первый раз давным-давно когда-то,
Тем грозным летом утром, на рассвете.

В краю непроходящей сырости,
где репу с редькою едят,
мне одного хотелось – вырасти
и – прочь, куда глаза глядят.

Вчера последний раз земля моя смеялась,
И стали рубежи земли моей черны.
Охвачена заря, едва затепля алость,
Пожаром мировым и пламенем войны.

Гремит в полях комбайновая рать,
Страда,
страда,
страда

Мы взяли деревню, противник далече.
Но чьи это пули несутся навстречу?
Виднеется хата вдали за оградой –
Там враг притаился, там вражья засада.

Сегодня снег искрист и колок.
Над баней – седенький дымок.
Сюда выпаривать осколок
Придёт знакомый мой дедок.

Кровью пылает закат.
ночь –
он все выше…
Это русские села горят,

Не дома, а черепа здесь,
И безгубы, и безглазы, и безносы;
Ведь в жилых домах, как золото, сверкают
И уста дверей, и очи окон

Июнь, берущий в оборот.
Благословение на фронт:
– Какая ни случись беда –
Ты только с Богом будь всегда.