Они ушли, ушли в закат.
Они под Пулковом лежат.
Они под Прагою лежат.
Они по всей земле лежат.

А коль приснится старику война,
То в этом, люди, не его вина.
Для ветерана мировой войны
Есть тишина – и нету тишины…

Я видел девочку убитую,
Цветы стояли у стола.
С глазами, навсегда закрытыми,
Казалось, девочка спала.

Окоп мой вырыт в полный профиль, –
Не придерется старшина.
Я даже глиняные крохи
С усердьем выбросил со дна.

Смоляне-старожилы
Толпились у горы.
В лесу звенели пилы,
Стучали топоры.

Хотелось пить, спекались губы,
И едкий пот струился с лиц.
Но зря мы обступали срубы
Врагом отравленных криниц.

Он гранил самоцветные грани,
Он работал руду и металл,
И в горе, и в заводе… Во храме
О Державе он к Богу взывал.

Послевоенная школа.
Класс до отказа набит.
Дивная сила глагола
Юные души знобит.

В этот день еще по мутной Шпрее
Вражьи трупы вниз несла волна,
Но уже молчали батареи,
Над землей стояла тишина.

Стоит, беспомощный и жалкий,
В лохмотьях крупповской брони
Немецкий танк у перелеска
Под вешним проливным дождем.

Ты в лес пришёл за воздухом, за росами,
В стене орешника ты ищешь лаз.
И вдруг наткнулся на окоп заросший,
Листвой замаскированный от глаз.

Ты так хотела сына,
Чтоб вылитый был – я,
Родная моя Зина,
Любимая моя!

Мать умерла.
Отец ушёл на фронт.
Соседка злая
Не даёт проходу.

Застыли мы в молчанье скорбном.
Немеет муза,
дышится с трудом…
Но с высоты

А за окошком – кутерьма.
Потрескан воздух на морозе.
И угрожающая тьма
Сидит в углу в готовой позе.