Звучали стихи.
Целый вечер – стихи!
Читали их бывшие фронтовики.
Звенели медали...

Изба стояла как свидетель
Седой далёкой старины,
Перенесла она на свете –
Как две болезни – две войны.

Недосеяно, недожато,
Недодумано до конца…
У Петровых нет старшего брата,
Вырос Вовка Ершов без отца.

…И серебряных рыб в небе реяли стаи,
И молочные полосы прожекторов…
И душа замирала, томясь и страдая,
На костре истязаний, то корчась, то тая,

Я жизнь свою помню с огня и печали,
Со звона декабрьской земли,
Когда динамитом кладби́ще взрывали,
Чтоб мёртвые в землю легли.

Шумит вокзал.
И нет покоя.
Судьба –
коварный лабиринт.

Разведку размыло в тумане дебелом.
И взвод провалился в туман, как в трясину.
Я снова ощупал локтём парабеллум,
Который отдать пожалел Константину.

Я, матушка Россия,
С просьбой к тебе великой:
Ежели будет трудно,
Меня покликай.

Улицы берлинские… Серые дома.
Серая, огромная, душная тюрьма.
Коридоры-улицы города-тюрьмы.
Фонари бессильны против серой тьмы…

Наш старшина – Кравцов Алёшка –
Лежит ничком, и кровь кругом:
Нога оторвана, а ложка
Еще торчит за сапогом...

Когда, забыв присягу, повернули
В бою два автоматчика назад,
Догнали их две маленькие пули –
Всегда стрелял без промаха комбат.

Стряхиваю, сбиваю
Юношескую спесь,
Но недоумеваю:
Что меня держит здесь?

Голод – спазмами сердце как выжег.
«Вот и всё… Скоро вечный покой»…
…Он придвинул чернильницу ближе
стариковской дрожащей рукой.

Последний памятник войне
Ты сам поставил на пригорке,
Соединив в одном окне
Четыре гибельные створки.

Итак, окончена война…
И, дань погибшим отдавая,
Вдруг воцарилась тишина –
Невероятная, святая.