В бой иду, как витязь древний,
За тебя, моя земля,
За привольные деревни,
За широкие поля.

Скрип розвальней, скрипы гужей,
Свет ламповый, печь да ухваты,
Глухой говорок ворожей…
За окнами год сорок пятый.

Весенним жаворонком рея
В прозрачной майской синеве,
К нам на Амур с далекой Шпрее
Примчалась весть о торжестве.

День угасает в отблеске багряном,
Но только свет в квартире не включён.
И потолок становится экраном,
А память по нему скользит лучом.

Забывая о хлебе и сне,
Он один этот реквием создал
И на каждой сиротской избе
Прибивал красно-чёрные звезды...

Ясноглазая тёмная ночь,
Если можешь, ты мне помоги!
Мне невмочь, понимаешь, невмочь
Одинокие слышать шаги.

А как мы фронту помогали?
Что тут ответить? Мы пахали.
А кто поменьше, те пололи
В сибирском ли, в узбекском поле.

Гремели раскаты
В военных закатах…
Всего девять лет было ей!
Она через речку...

Майский лес, объятый тишиной,
Сосны, опалённые войной.
Здесь вчера ещё гремел жестокий бой:
Взрывы бомб, снарядов дикий вой.

Первый дед мой, Давид Самуилович Курузбавер,
И второй дед, Василий Иванович Лукощук, –
Вам, кто мир – словно Дженнер* – от оспы тевтонской избавил,
Посвящает стихи недостойный и беглый ваш внук!

Мне двадцать лет. Гремит трехтонка.
Со мною в кузове девчонка.
Вокруг смертельная война.
Навстречу нам грохочут взрывы.

На носилках из шинели
Одиноко мне и жутко.
Изумленно шепчут ели:
«Неужели это Уткин?!»

Что было там, под Киевом,
под Киевом,
под Киевом,
в июле сорок первого,
на выжженных полях?

Найду?
Дождусь ли –
Слова Наивысшего,
Чтоб звуки плоть и душу обрели?

Лицо – почти бескровное.
Рука – в сухом огне.
– «Среди долины ровныя»
Ты спой, сестричка, мне.