Мне страшно не помнить, как степи шалели.
Снаряд – и над пашней летели шинели.
В нас пушки прямою наводкою били,
Летели шинели… и мы отступили.

Я знал, что не погибну на войне,
В какую ни попал бы переделку.
Мне внучка вдруг привиделась во сне.
Она из рук в лесу кормила белку.

– Вернешься – ты будешь героем,
ты будешь бессмертен, иди! –
И стало тревожно, не скрою
что-то кольнуло в груди

Не знаю, скоро иль не скоро
Кольцо блокады разорвет,
Сражается бессмертный город,
Неодолимый город-дот.

Продавали выходной –
Чёрный, папин, из бостона.
Поспешили мы домой
С жёлтым горлышком батона.

Пробираясь хвойными чащобами,
Боевую, лучшую из школ,
Памятную долгими походами,
Я с друзьями об руку прошел.

Тебя никто не провожал,
вздыхая у дверей.
Рыдал, как колокол, вокзал,
над юностью твоей.

От рощи к холму, с перелеска до лога
Далёко бежит фронтовая дорога.
Она день и ночь вдаль идет неумолчной,
Досадует враг, огрызаясь по-волчьи.

Глубокий тыл. Как звезды ярки
Огни уральской стороны,
И, вся в лучах электросварки,
Прозрачна ночь и без луны.

Я не был на фронте, но был на войне.
Враг оголтелый стрелял и по мне.
Он целился, злобно оскаливши пасть,
Чтоб мне обессилеть, сломаться, упасть.

Так в древние бывало времена –
Заплачет беззащитная жена:
«Мужчина! Муж! Лишь в доблести твоей –
Спасенье жизни – нашей и детей!»

На фотографии в газете
Нечётко изображены
Бойцы, ещё почти что дети,
Герои мировой войны.

В полях за Вислой сонной лежат в земле сырой
Сережка с Малой Бронной и Витька с Моховой.
А где-то в людном мире который год подряд
Одни в пустой квартире их матери не спят.

Мы так давно, мы так давно не отдыхали.
Нам было просто не до отдыха с тобой.
Мы пол-Европы по-пластунски пропахали,
И завтра, завтра, наконец, последний бой.

Я не был там,
Но жжёт огонь мертвецкий,
Как вспомню маму – голова бела:
Во сне она ругалась по-немецки,
Хоть совершенно русскою была.