Дождались отца – души не чают.
Сенокосят. Ладят костерок.
И дымит лесным пахучим чаем
Фронтовой отцовский котелок.

Грохот пушек полдня не тревожит,
Только мы тот грохот не забыли:
Пусть стоит сегодня день погожий
Над землей, дающей изобилье.

Здравствуй, Днепро, мой старик!
Как на душе хорошо!
Слышишь мой голос, мой крик,
Добрый Днепро? Я пришел.

В полуземлянках, в полуямах
Под гул далёких канонад
Рожали нас солдатки-мамы,
Похожих на отцов-солдат.

Да, наверно, жесток был он в сорок втором.
Серый дождь по стеклу царапал.
Он спросил, опуская глаза над столом:
– Ты чего не на фронте, папа?..

Нет, не забуду никогда, как целился фашист в меня,
Как он жестоко истязал моих детей, мою семью,
Как школу, где учились мы, лизали языки огня
И как, прищурившись, палач стрелял спокойно в мать мою.

Учила жизнь сама меня.
Она сказала мне, –
Когда в огне была броня
И я горел в огне, –

Как оживляешься,
когда вспоминаешь
(и через столько лет)
румынок или, там, славянок.

По большаку, в тяжёлых клубах пыли,
Шли торопливо к западу войска.
Мы у бойцов, что в речке воду пили,
Тихонько попросили табака.

Свисток.
Отправленье.
Колеса стучат.
Бойцы молчаливы

Недоступен лик и светел,
Взгляд – в далеком далеке.
Что ей версты, что ей ветер
На бескрайнем большаке!

У моста был немец похоронен.
Был отрыт. Куда-то увезён.
И никто не кинулся в погоню,
Не устроил немцу похорон.

Я вытру слёзы конской гривой,
Когда втолкует мне в глуши
Мужик с обидой справедливой,
Что нет бессмертия души.

Недолго в шкафу
Похоронка хранилась.
Недолго жена
Побывала вдовой.

На этой зелёной земле
От памяти некуда деться…
Военное горькое детство
В тревожно притихшем селе.