Жарища жаждой глотки обожгла,
Скоробила рубахи солью пота.
По улицам притихшего села
Проходит запыленная пехота.

Курск на войне почти сгорел,
Но, возрожденный, он моложе,
А я, как видно, постарел.
И это не одно и то же.

Восемнадцать и долгие сорок –
Устремленные в вечность года.
Прах войны превращается в порох,
Что сухим остается всегда.

Солдатское солнце мое –
Коптилка, консервная банка.
Светло и тепло от нее,
И кажется домом землянка.

Давай расскажи, расскажи,
пока не забылось навеки,
какие ты брал рубежи,
какие форсировал реки.

– Уж лучше смерть, чем ужас мрака,
Чем жить как жалкая собака! –
Воскликнул, в бой идя, солдат
И смело ринулся в атаку.

На Таганке опять собрались мы,
И привычно притихла родня:
Фронтовые отцовские письма
Синеглазо глядят на меня.

Если будешь ранен, милый, на войне,
Напиши об этом непременно мне.
Я тебе отвечу
В тот же самый вечер.

Ленинградцы, дети мои!
Ленинградцы, гордость моя!
Мне в струе степного ручья
Виден отблеск невской струи.

Приземиста, земли коснулась боком,
Посередине раздвоился ствол –
Стоит берёза около окопа,
Где бой когда-то за деревню шёл.

Всё спиртное в рюмки слито,
Всё до капли, как роса,
В той артели инвалидов,
С вывеской «Универсал».

Хранитесь, драгоценны,
Вас не коснётся плесень,
Мелодии военных
Непогрешимых песен!

Улыбаться отвыкают губы.
Возле сборных пунктов, как в бреду,
бесконечный марш играют трубы…
Женщины на музыку бредут.

Как оживляешься,
когда вспоминаешь
(и через столько лет)
румынок или, там, славянок.

Тебя, не дошедшего до Берлина,
Сраженного в зимнем бою под Молвотицей*,
Весной обложила размякшая глина
В лесу, где апрель оступился болотистый.