Упала бомба в мойку против дома,
Где Пушкин жил, где свой окончил путь.
Насколько бомба та была весома
И многотонна ли – не в этом суть.

Испустила дух полуторка войны.
На шоссе на Загородном шило у шпаны, –
Впилось, как осколок стихшей канонады.
Заменить баллон памятнику надо.

И соседи давно уж не рады –
Снова сдвинулся Ванька, дурит:
Он костёр разжигает в ограде
И кричит: «Севастополь горит!»

Он в шахматы играл со мной
и был мне всех родней и ближе.
Мы так любили с ним зимой
бродить в Сокольниках на лыжах…

Не скажешь: идёт налегке
К себе за реку она, право, –
С бидончиком в левой руке,
С котомкою хлебною – в правой.

Вдова без слёз, без причитания
Пришла, чтоб всё ж хозяйкой быть...
Сперва никто не мог молчания
Нарушить или зашутить.

К не отданным еще краям,
Где встанут холмики могил,
К еще не начатым боям
Солдатский поезд уходил.

Старику поговорить охота,
лет ушедших память велика,
только люди заняты работой,
некому послушать старика.

Мы рисовали чучело бекаса,
Тяжёлую керамику и хлеб –
Художники графического класса,
Которым было по пятнадцать лет.

Солдатам пришлись по душе губные гармошки,
и независимо от музыкального слуха –
абсолютен он
или медведь наступил на ухо...

Буханку хлеба мерзлую,
разметив вдоль шпагатом,
на Ладожском, на озере
делили мы когда-то.

Когда смотрю на это фото,
Я, как мальчишка, встрече рад:
Передо мной – родная рота, –
Сто двадцать стриженых ребят.

Я из ржаной муки замешен.
Меня простой мужик испёк.
И никакой немецкий леший
Со мной управиться не мог.

Передо мной раскрыт который год
Отцовский из концлагеря блокнот.
Читать не в силах я – болит душа:
В нём жив отец, едва-едва дыша.

Холодный, цвета стали,
Суровый горизонт –
Трамвай идет к заставе,
Трамвай идет на фронт.