Мне помнится ясно и чётко:
Моряк воротился. И вот –
Такую лихую чечётку
Отбацывал он у ворот!

В доме крохотную девочку
Эвой-Иолантой звали.
В темноте, не разглядев еще,
На руки ее мы брали.

Сумрачно в Трептов-парке,
Утренняя тишина…
В немецких венках неярких
Русские имена.

В этом городе всё – не моё,
Но приветлив, глядит не уныло.
Может быть, мне подскажет чутьё –
Где здесь детство моё проходило?

Мы рядом шли, когда металл
Прижал к земле всю роту снова.
– За мной! – он крикнул. И упал
На высоту в огне багровом.

Заросли, обвалились окопы,
Много лет пронеслось с той поры –
Шли тогда безоружные роты
На кинжальный огонь немчуры.

Июль. Жара и пыль. И крик и стон.
Вот-вот накроет переправу канонада.
Плетутся старики, спешат обозы вброд.
Погонщик из реки не может выгнать стадо.

Чернел над райкомом со свастикой флаг
В оставленном нами селенье.
Пришел на колени поставить нас враг.
…И встал человек на колени.

Прости меня, парень… За дальней заставой
Вокруг, позади, впереди,
Над рощицей блеклой, над пегой отавой
Висят затяжные дожди.

В белорусской хате
три вдовы седые,
три вдовы седые
песню затевают.

Всех похоронят времена
На склоне лет, природой данных:
Тех, чьи известны имена,
И тех, кто ходит в безымянных.

Где вы, солдаты из Тахтаброда*,
Те, что рожденья двадцатого года,
Те, что моложе, с двадцать второго,
Те, что лежат у Москвы или Пскова?

Так были пышны в те года покосы,
Так лес шумел, так ветер льнул ко мне,
Так хрусталями пламенели росы,
Так много звёзд сверкало в вышине!

Сквозь пробитую каску
у сонной реки
Проросли синеглазые васильки.
Там, где были бои, где гремела война...

Пять грохочущих суток не спали,
Не снимали тяжелых сапог.
Мы немало друзей потеряли,
Но ворвались в родной городок!