Рвались фашисты к Волге, к Сталинграду,
повсюду сея ужасы войны.
И гнали на восток коровье стадо
колхозные подростки. Пацаны!..

Буду драться бесстрашно, а если
За какой-то чертой огневой
Я паду, пусть неспетые песни
Остаются навечно с тобой.

Как юны были мы, как безмятежны!..
Наш братский круг – одна душа и плоть,
Всех нас мог накормить один ломоть,
И полдень – белорусский – всех нас нежил.

Сорок градусов. Месяц подряд.
Ни полена. Как прорубь, постели.
Стынут веки. В аду, говорят,
Очень жарко. Мы в ад бы хотели!

Довелось на Ладоге и мне
Воевать с врагом – в дыму, в огне!
В серой фронтовой своей шинели,
С автоматом, шел я сквозь метели

Осенней ночью, в слякоть, по болоту
Ко мне явилось пополненье в роту.
Я обошел неровный мутный строй,
Вгляделся в лица новичков усталых

Грохот пушек полдня не тревожит,
Только мы тот грохот не забыли:
Пусть стоит сегодня день погожий
Над землей, дающей изобилье.

Если только в моё парадное
Ходят три пожилых инвалида,
Значит, сколько же было ранено...
А убито?

Засверкало росы ожерелье,
Загляделись цветы в высоту,
Где на зорьке рассыпался трелью
Звонкий жаворонок на лету.

Когда разразилась война,
Душа у меня изболелась:
Туда, на границу, к бойцам
На помощь прийти не терпелось.

Шел обстрел, и влипали в бруствер
Молодые солдаты.
Новичков приводили в чувство
Иногда – матом.

Мы знаем, как никто на свете,
Войны отчаянья и мглу.
Всё больше старики да дети
Тогда работали в тылу.

Глухим декабрём,
Когда в улицах злобствует стужа
И зимние клёны
О солнечном августе тужат

В том доме возле старого Арбата,
Так крепко в память врезавшемся мне,
Стыл свет неяркий и зеленоватый
И кактусы стояли на окне.

Эта быль сурова, как расплата.
Оживает память – только тронь!
Я вхожу в балладу, как в палату,
Где лежат прошедшие огонь.