Ржавевшей гаубицей, что ли,
срывало гребни старых крыш,
чтоб этажи и антресоли
попсой взрывали нашу тишь...

Лил дождь,
и лебеди летели,
чтоб ночь в полёте скоротать.

Я их не разряжал, но в руках держал –
Разглядывал боеголовки
Из чёрной пластмассы,
Хвостатые стабилизаторы...

Он к нам пришел в свой срок в Пиллау*,
Закончив ратные дела,
Еще была не бронзой слава,
А лавой огненной была.

Жила в пилотке у меня домашняя игла.
Ее под сорок третий год наследовать пришлось,
И очень, смею доложить, она мне помогла,
Поскольку, ей благодаря, легко мне зажилось.

Так в древние бывало времена –
Заплачет беззащитная жена:
«Мужчина! Муж! Лишь в доблести твоей –
Спасенье жизни – нашей и детей!»

Деревня в лесу. Как поют петухи!
Белёсо дымятся отлоги низин.
И филин, рыдая, читает стихи
Под шёпот берёз и под шелест осин…

Была земля покоя лишена
Четыре года в грохоте орудий.
И, может, на минуту лишь она,
Над всей землей такая тишина.

Моего отца ты
Помнишь молодым,
Музыка тридцатых
Про любовь как дым.

Мне лишь четыре было в сорок пятом.
Дожди салютов сыпала весна,
И было мне немного непонятно:
В какой же день окончилась война?

Нас не учили, как под танк бросаться,
И амбразуру вражью как закрыть,
И на врага живым тараном мчаться…
Но нас учили

Называла пьяницей жена,
Горьким словом часто вспоминала.
Только в сердце дядькином жила
Песня, обожжённая металлом.

Был под бронью* он, как под бронёю,
Но, махнувший рукой на бронь,
Недосеявший поле ржаное,
С трёхлинейкой** шагнул под огонь.

Девушка, эй, постой!
Я человек холостой.
Прохожая, эй, постой!
Вспомни сорок шестой.

Это будет, я знаю… Не скоро, быть может, –
Ты войдешь бородатый, сутулый, иной.
Твои добрые губы станут суше и строже,
Опаленные временем и войной.