Подымаю чашу пира! Все да видят дружбу нашу!
Как стоим мы друг за друга, как спаяла нас отвага.
Бросьте взор, бойцы, на чашу, бросьте взор на эту чашу –
В ней не влага пеной плещет, но геройская присяга!

Вставало солнце трудное и красное.
И разливалось солнце вязко, густо.
Текли лучи стремительно и грустно.
И ударялись вдруг в оконце крайнее.

Мы шли сюда гремящей бурей,
Чтоб выжечь и перемолоть
Всё, что вдолбил треклятый фюрер
В его готическую плоть.

На трупах застывших немецких сидели.
Нам скалил мороз ледяные клыки.
И кашу горячую с жадностью ели,
Какую доставили в наши полки.

Агония расстрелянного танка…
Вокруг него летит комками грязь,
Смертельное он исполняет танго,
На гусенице собственной вертясь.

Не нужна, не нужна мне вычурность.
…Проклинаю свой первый стих,
Где не в силах два слова вычеркнуть
И не в силах оставить их.

На первых аллеях, на саженцах парка
весенний закат догорает неярко.
И резче видны очертанья растений,
неровные ветки и робкие тени.

Послевоенная школа.
Класс до отказа набит.
Дивная сила глагола
Юные души знобит.

Берлинских бандитов берет зудеж:
«В России просторы – богаче не сыщешь!
Сразу – только на землю взойдешь –
В карманы сами полезут тыщи…»

– Добить врага! – нам Родины приказ.
Мы третьи сутки не смыкаем глаз.
Мы наступаем. Бьются у реки,
Тесня врага, советские полки.

Если ноги гудят,
Если веки свинцовыми стали,
И озноб пробегает,
И врезались в плечи ремни,

Только вьюги войны отшумели –
жизнь по кругу пошла своему.
Из карманов отцовской шинели
шаровары слатали в дому.

Аромат клеверов.
Тихий плеск вечеров
И рыданье гармони.
Звёзды падают в ров.

Я помню войны измождённые лица,
Крест-накрест бумагу на окнах слепых.
Суровой зимою замёрзшие птицы
Комочками падали с крон ледяных.

Этих слёз не вытрешь насухо,
Эту боль не соскрести.
И выходят бабы к насыпи,
Руки горькие скрестив.