Бой приутих. Умолкла канонада.
И вижу – по проспекту Ильича
Ползет трамвай, израненный снарядом,
Разбитый бок по рельсам волоча.

Потрескалась эмаль на орденах,
поизносились траурные платья,
но та война ещё в людских сердцах
не облеклась в абстрактные понятья.

Холодно на Пулковских высотах.
Неуютно.
Видимости нет.
Не при деле надолбы и дзоты
Сорок лет.

Был глух и печален простой рассказ
(Мы в горе многое познаём)
Про смерть, что черной грозой пронеслась
Над тихой деревней ее.

Я помню в Вязьме старый дом.
Одну лишь ночь мы жили в нём.
Мы ели то, что бог послал,
И пили, что шофёр достал.

Войну смотали на катушки
Связисты на полях в чужом краю.
Раскинув руки, на лесной опушке
Храпел солдат на зависть соловью.

Расстрелянные мученики гетто…
Убитые во всех концлагерях…
Кто думает, что под землёю где-то
Землёю стал их безымянный прах?!

Было тихо и тепло в избе, –
Нет избы. Котенок на трубе, –
Нет трубы. Испепеленный пень, –
Нету пня. Осиротелый день.

Да, сибиряк – душа живая –
хранит с суровым прошлым связь,
беду и радость принимая
с достоинством, не суетясь.

Я об Алёшке, младшем брате,
Который помер, говорю.
В войну мы с ним в голодной хате
Дивились молча сухарю.

Жгут ботву.
Навозом яблони обкладывают.
Чистят дымоходы.
На небо взглянув,
дожди угадывают.

Немецкими танками смяты посевы,
Свинцовая хлещет пурга.
Но грозное пламя народного гнева
Бушует в тылу у врага.

Вода точила крепкий камень,
А ветер горы шлифовал.
Война тугими кулаками
Людей сшибала наповал.

Только вспомню – перед глазами:
Жар с утра, не укрыться в теньке,
Мы вышагиваем с граблями
К не остывшей за ночь реке.