И тогда подошла к нам, желта как лимон,
Та старушка восьмидесяти лет,
В кацавейке, в платке допотопных времен –
Еле двигавший ноги скелет.

Он пришёл с войны,
ночью лёг на кровать,
лёг он подле своей жены.
Надо было где-то смертельно устать...

Шаг атак порывисто хлёсток.
И горит подбитая «броня».
Я – подранок. Сосенки-подростки
Заслоняют ветками меня.

Пели бабы песню на гумне:
«Расцветали яблони и груши…»
И вздыхали веялки всё глуше
В зябкой предрассветной тишине...

Дождем и снегом сеет небо.
А ты лежишь. И потом взмок.
И лезет в душу быль и небыль,
Гремит не сердце, а комок.

Поют порой легко и голосисто,
поют с надрывной грустью иногда.
Но как поют горевшие танкисты,
не дай вам бог услышать никогда…

Всю жизнь гореть и не сгорать,
А смерть придет – не умирать,
В грядущее шагать! –
Так говорил товарищ мой

Не уродина, не старуха,
но судьбу изменить – не вольна.
Вековала век вековухой:
женихов – отбила война.

Для него не забрезжит рассвет,
Солнце ласковым взглядом его не окинет
И не скажет сосед, подавая кисет:
– Закури, Евдокимыч!

В сырых землянках, в сумраке траншей –
Нигде я не встречал плохих людей.
Боец, с которым не был я знаком,
Со мной делился крепким табаком.

На насилье нет закона.
Воин, пахаря не тронь.
На картинке у дракона
Изо ртов летел огонь.

Отец дошёл до Кёнигсберга*.
Пал Кёнигсберг.
Была жестокой перестрелка
И колок снег.

Прошло пять лет, как я расстался с нею,
С маньчжурской пограничной стороной.
Я снова здесь. И небеса синеют,
И пахнет мятой в тишине степной.

Окровавлено сердце Земли
С той поры, что косила и жала,
И стоят, прислонясь, у бескрайней стены
Материнское горе

В двадцать три –
Стала мама моя вдовой…
Две зари
Словно связаны бечевой.