Когда просят меня рассказать о войне,
вспоминаю поклажу, что нёс на спине,
свой прокуренный ватник, обмотки свои
и нехитрые тайны солдатской семьи.
Столкнулся я с противоречием
и в споре правд – нашел свою,
когда парнишкою доверчивым
вступил в армейскую семью.
За ловкость, сметку и старание –
в сержанты был произведен
и прибыл на формирование
в разведывательный дивизион.
Шел первый год войны. Под Руссою
тогда стояла наша часть.
И были мы должны, безусые,
отцов уставам обучать.
И мы учили их – шагистике! –
пришедших с поля, от станка,
и мы гоняли их неистово
из-за любого пустяка.
Я помню старика Рубцова
(Он был – из Кадиевки, что ль?):
с лица, от копоти рябого,
текла на гимнастерку соль.
ему премудрость строевая –
китайской грамоты сложней,
в шахтерском горле застревали
слова приветственных речей.
Он руку поднимал ухватом,
ходил с измученным лицом.
А мне хотелось, чтобы хватом,
чтобы орлом глядел Рубцов!
И я – гонял его нещадно,
всё – по уставу, не шути!
Он подойдет – пошлю обратно
и вновь заставлю подойти.
меня нахваливал комвзвода,
в приказах отмечал комбат.
Я делал правильно. И все-таки,
и все-таки – я не был рад.
В землянке в час после отбоя
беззвучно плакал я в рукав,
как будто самое святое
днем растоптал во мне устав.
И вот Рубцов однажды ночью,
когда себя я болью жег,
сказал мне робко:
– Ты… не очень…
Крепись – всё сладится, сынок!
А утром – пил я чай с Рубцовым!
Свой сахар сыпал в котелок.
И быть наивно образцовым
я после ночи той не мог.
Так человечность нас сплотила.
Второстепенным сразу став,
лишенный теплоты, плотиной
меж нами не стоял устав.