На вековой прибрежной глыбе,
Где бьет упругая волна,
Штыком, ножом ли кто-то выбил
Людей советских имена.

Порою в обстановке сытой,
Здесь, в ресторанной суете,
Оркестр играет деловито
«На безымянной высоте»*.

Железный холод подступал к Москве,
Огонь и стужа встретили врага,
Штыки мерцали в грозной синеве,
И голубели жесткие снега.

Он приезжал обычно в мае
Откуда-то издалека.
Шутил, что комнату снимает
Просторную у лешака.

Когда, упав на поле боя –
И не в стихах, а наяву, –
Я вдруг увидел над собою
Живого взгляда синеву,

Вчера малыш мой непослушный
Домой вернулся весь в слезах.
Он строил дом, а брат разрушил
И не зачем-нибудь, а «так».

Под сенью мглы и молний,
И трепета ракит,
Гремящий и безмолвный,
Наш полк идет и спит.

Я помню дом, ободранный, как липка.
Над домом, средь мерцающих миров,
Безумная беззубая улыбка
Луны, ослепшей от прожекторов.

Солнце жаркое повисло,
Тяжкий гром орудий стих…
Три сосны стоят над Вислой,
Я в тени укроюсь их.

Шинель бойца давно заиндевела.
Трещит мороз. Костер дымит сырой.
В окопе все покрыто белой
Шершавою обветренной корой.

В январе, на рассвете мглистом,
До открытия артогня,
В члены партии коммунисты
Собрались принимать меня.

О чём вы думаете, стены
Котельно-сварочных цехов, –
Свидетели поры военной
В пролётах стылых смен бессменных...

Последнее застыло слово,
Запечатлён суровый миг.
И тянет к памятнику снова,
Поскольку Зои нет в живых.

Ты тоже просился в битву,
Где песни поют пулеметы.
Отец покачал головою:
«А с кем же останется мать?

Какой-то гул плывет над нами
и нарастает всё сильней…
Перекликается с громами
огонь зенитных батарей.