Наш поезд во поле глухом
Застрял на полпути к Балхашу*.
Под вечер на былье сухом
Мать в чугунке варила кашу.
Схоронили мать в рядне без гроба
В сорок третьем каторжном году.
И, стуча зубами от озноба,
Допоздна глядел я в темноту.
А когда луна над крышей нашей,
Как и я, отёкшая, взошла,
Комендант барака тётя Глаша
Котелок похлёбки принесла.
Помолчала рядом; пообвыкнув,
Обняла. Сказала, как могла:
– Ждёшь с работы мамку, горемыка?
Померла… Такие, брат, дела…
Я не плакал. Огненною нитью,
Будто пулей, сердце мне прожгло.
Не поверил мне какой-то критик:
«Не простился? Быть так не могло!
Не могли обычай не исполнить…»
Знать, не ведал он тех чёрных дней,
Где и загсы не могли запомнить
И учесть обилие смертей.
Брёл я, спотыкаясь, по сугробам,
Нёс непоправимую беду…
Схоронили мать в рядне без гроба
В сорок третьем каторжном году.