Когда в ночи, войдя в избу с опаской...
Когда в ночи, войдя в избу с опаской,
Чужих детей мы нежим, не стыдясь,
Я вижу неистраченную ласку,
За годы битв скопившуюся в нас.
Мы с фронтовым товарищем в Тбилиси
Траншеи вспоминаем за вином.
А переименованные ЗИСы
Бесшумно пробегают под окном.
И разговор заходит с болью острой,
С той самой болью, что не в нас одних,
О нем – кому мы посвящали тосты,
О горечи похмелья после них.
Друзья, что спят от Курска до Потсдама
Об этом не узнают ничего,
Их первым словом в жизни было – мама,
Последним – имя властное его.
А ты, мой друг, ты после битвы лютой
Вошел в салют, дыханье затая,
И светлой бронзой стала от салюта
Солдатская шинелишка твоя.
К его ногам, стоящим над державой,
Сложил ты, чистой верой опьянен,
И славу, что твоей была по праву,
И рвань тобой захваченных знамен.
Ты шел с его приказом в рукопашный,
Гордился им, выигрывая бой,
А он – еще признаться в этом страшно, –
Но он не слишком дорожил тобой.
Ты первый тост, когда погасли блики,
Пил за него – и веря, и любя,
Его считал ты мудрым и великим,
А он… он тоже выпил за тебя.
Он встал, генералиссимус суровый,
И тост поднял за винтики – за нас!
Забыл он: винтик не имеет крови,
А ты своею кровью землю спас.
Ты плакал, вынося его из зала,
Несешь из сердца, горечь затая.
Но пусть не всё нам время рассказало, –
Мой первый тост сегодня: за тебя!
Гордись собой! И знай: не зачеркнули
Жестокие ошибки одного
Ни наших красных стягов торжество,
Ни жизнь твою, ни кровь принявших пули –
Кто с именем, кто именем его!
Да, мы за всё такой платили мерой –
И ты, и я, жена твоя и мать, –
Что разлучить нельзя нас с нашей верой
И подвиг наш нельзя у нас отнять.