Молотили мортиры,
Тяжелыми били цепами,
И крошились мосты,
И обрушивался потолок.
У меня никого не убили – ни матери и ни брата,
Я не плакал бессонной ночью от горькой утраты.
Отчего ж тогда сердце так хочет, так жаждет расплаты?
И далекий наднёманский луг мне на это ответит,
Плач дивчины бобруйской и минский затоптанный пепел.
Мне ответят тропинки, какими ходил по орехи,
И мой голос в лесу отзовется тоскующим эхом.
Я б хотел побродить Беловежскою пущею росной
Там, где с зубрами дружат мои корабельные сосны.
И Двине и Березе стихи мне прочесть бы охота,
В Слуцк с березовой палкой дорогой пройти без заботы.
Но теперь одному не проехать туда, не пробиться:
С автоматом стоит на груди чужеземец-убийца.
Он объелся нашим добром,
Тухнет сало на волчьих зубах,
Он щетиной зарос, как кабан,
Черной кровью и жиром пропах.
И тяжелая каска его на моем лежала столе,
И бандитскую пулю он для меня оставил в стволе.
Не на то я имею сердце,
Чтобы враг его пробивал.
Не на то я имею очи,
Чтобы коршун их проклевал.
Не на то мне отчизна, как сыну, дала автомат,
Чтоб стоял на дороге моей трижды проклятый кат*.
Не гадаю, с которой дороги увижу я край светлый мой.
Со Смоленской, Черниговской или старинной Тверской,
Будет дождь бушевать иль о каску звенеть будет град,
Я приду в Беларусь, потому что за мной Сталинград!
* Мучитель, палач, истязатель, изверг (бел.).