В копровом цехе вечный кавардак,
железо всех времён, мастей, обличий…
То паровоз подкатится сюда
с утробной паровою перекличкой...

Погоди, дай припомнить… Стой!
Мы кричали «ура»… Потом
Я свалился в окоп пустой
С развороченным животом.

Я тебе не писал,
Каменея от этих раскопок,
С волгоградской земли
Унося сталинградский осколок.

Я жил в задымлённом бараке,
В туманном мире детских грёз.
Сквозь песни пьяные во мраке
Стонал далёкий паровоз.

Порой приходится грустить,
Живя на белом свете.
Но как, скажите, совместить:
Война и рядом – дети?

Шел в ярме огня я, устали не ведая,
Лишь одним дышал я – близкою победою,
Полон упованием единым,
Веря, что заря блеснет над нами
И что вспыхнет солнцем над Берлином
Наше знамя.

Он простыней улегся тонкой.
И мы забыли все дела,
Как будто встретились с сестренкой,
Как будто милая пришла.

В чем слава солдат, уходящих в атаку, –
Глазам не увидеть, рукам – не объять.
Она не жестянка нагрудного знака,
И слово не в силах ее передать.

И тридцать лет после этой гибели
Я работаю, спорю. Люблю. Живу.
И ныне, губами шепча бесплотными,
Глядит на меня мой убитый двойник

У памяти свой и предел есть, и срок.
Останется то, что весомо…
Я помню толкучку.
И пару сапог,
сияющих блеском весёлым.

Как прежде, падали снаряды.
Высокое, как в дальнем плаваньи,
Ночное небо Сталинграда
Качалось в штукатурном саване.

Мне всё напоминает о тебе:
И записи в блокноте, и травинка,
Та самая, что ты в губах держала
И что забыла в томике стихов.

Она была толста и некрасива.
И дула шнапс не хуже мужиков.
Не хуже мужиков басила
и лаялась – не хуже мужиков.

В день празднества, в час майского дождя,
в миг соловьиных просьб и повелений,
когда давно уж выросло дитя,
рождённое порой послевоенной,

Суровое военное житьё.
И столько в нём традиций, сколько прозы…
И перед боем чистое бельё
Солдатам выдавалось из обоза.