Под шатром нескончаемой сини
У живого огня я стою.
Потому и не пала Россия,
Что сыны её пали в бою.

Фашист зарылся в темноту.
А в наши лица бьет пурга,
И превращается в мечту
Желание убить врага.

Как трудно обстановку оценить
Солдату, что становится поэтом,
Когда за танком вьется бабье лето,
Когда горит серебряная нить

Он одичал, окаменел за годы –
Заросший пласт, трамбованный войной:
Передо мной участок огорода
Под знаменитой Пулковской горой.

Дожди не редкость в этой местности.
Здесь солнца яркого не жди.
На сотни верст в глухой окрестности
Без передышки льют дожди.

Мы в двадцатые годы родились,
В тридцатые мы взрослели,
А в годы сороковые
Мы поняли,

Вы просите, чтоб образ пули
Нарисовал я и пальбу.
В траве военного июля
Спит череп с дыркою во лбу.

Когда смотрю на это фото,
Я, как мальчишка, встрече рад:
Передо мной – родная рота, –
Сто двадцать стриженых ребят.

Хозяйка-судьба и крута, и лиха,
Переменит – не спросит – характеры, планы…
До войны ты не мог зарубить петуха,
На войне заработал и орден, и раны.

И была тишина.
Мы могли
на руках ее взвесить.
И такая была тишина,

Один он остался в живых после боя,
И, раненный сам, выбиваясь из сил,
В воронке, среди разбомблённого поля,
Убитых товарищей похоронил.

На мне пальто из пёстренького твидика –
хорошее, германское пальто.
Глобальная имперская политика
четыре года думала про то,
как мне урон недавний компенсировать.

Здесь лес дрожал, земля стонала,
Вода днепровская вскипала
От раскаленного металла.
Здесь метр земли, как жизнь, был дорог!

Занесло судьбою в третий батальон
Старенький коломенский усталый патефон.
Пел нам на привалах у чужих дорог
Трогательный девичий печальный голосок:

Это чёрной печали тарелка
На стене в довоенном мелу.
Часовая крылатая стрелка,
Обломясь, угодила в золу.