До боли стиснув зубы,
Полк высоту берет.
И не играют трубы,
И барабан не бьет.

Жизнь торжествует в разномастном гуле,
Где вздохи вдов порою не слышны…
В большой эмалированной кастрюле
Замесит мама...

Хлеб ребятишки папой называли,
На мерзлых стеклах пушки рисовали,
Потом, весною, кончилась война…
К голодным – лебеда тянула лапы…

Землю, где мы родились и живем,
Матерью мы справедливо зовем.
Но, как с родным Ала-Тоо, я связан
С дюнами Латвии кровным родством.

Выходя из окружения
С командиром на руках,
Принимал солдат решения,
В сапоги упрятав страх.

В кровавых рукопашных обескровлена,
В пылающих селеньях сожжена
Была она, как вся страна огромная,
Спрессованная сердцем тишина.

Не дома, а черепа здесь,
И безгубы, и безглазы, и безносы;
Ведь в жилых домах, как золото, сверкают
И уста дверей, и очи окон

Пусть дойдет до потомков сквозь дали веков
Этот пасмурный день, этот холод штыков
И на площади грозная поступь полков!..
Если нежность с суровостью славить в одно,

Я сам отголосок войны,
А полной боюсь тишины.

Валились лошади без силы,
И снег их трупы заносил,
Барахтались автомобили,
Буксуя из последних сил,

Выдавали правду по мельчайшей дозе,
Нам внушали долго: «Истина – в вине…»
Мы искали выход в деревенской прозе
И в стихах о страшной мировой войне.

Совсем я не был зол или жесток,
но был обучен действовать прикладом,
стрелять, швырять гранату, бить под вздох,
и сам я весь прострелен и заплатан.

Эта шапка броневая –
Не обуза для меня.
Из нее водой Дуная
Я не раз поил коня.

В большом платке,
повязанном наспех
поверх смешной шапчонки с помпонами,
она сидела на жёсткой насыпи...

Звуки чуждые речи –
Голоса за стеной.
Греет русская печка
Наш уют ледяной.