Сорок второй. Позёмка. Стужа.
До го́рода верста.
Теплушка наша чуть похуже
Вагона для скота.

Жила в пилотке у меня домашняя игла.
Ее под сорок третий год наследовать пришлось,
И очень, смею доложить, она мне помогла,
Поскольку, ей благодаря, легко мне зажилось.

«Прилетели бы жаворонки,
а вёснушка будет», –
Говаривала бабушка.
И снова принималась за своё.

Издалека пишу тебе опять,
Мне многое хотелось бы сказать.
И хоть огонь в крови моей пылает,
Огонь в крови не в силах описать.

Уже рожденным в сорок первом
Виски заносит седина,
А в наших опаленных нервах
Все так же врезана война.

По небу осеннему катится гром,
Дивизия наша стоит за Днепром.
Мост взорван – в мой город вступили враги,
И город во мраке, не видно ни зги,

Не пою. Но не могу и слушать…
Бабы сели в круг на берегу.
Сено пахло сладостно и душно
В новом, только смётанном стогу.

Дедушка Пашки Примерова
Был нам – по детству – пример!..
Сгинуло то – пионерово,
Как светлячок в мураве…

Свет коптилки*. Слепо ходят спицы.
«Посижу. А ты, сыночек, спи».
Мама вяжет фронту рукавицы,
Вяжет фронту тёплые носки.

Мы в том болоте сутки спали стоя.
Нас донимали мухи и жара.
Оно было зеленое, густое.
В нем от застоя дохла мошкара.

Воскресить бы в памяти те числа,
Когда было слишком жарко нам,
Побывать бы мне на древней Висле*,
Обойти Сандомирский плацдарм**.

В полуземлянках, в полуямах
Под гул далёких канонад
Рожали нас солдатки-мамы,
Похожих на отцов-солдат.

Я лежал на ничейной земле,
На разрытой ничейной земле,
На убитой ничейной земле,
На сожженной ничейной земле.

В коридоре больничном кислородный баллон, –
Почему-то снарядом показался мне он.
Может сумерки этому были виной,
Может память, что вдруг овладела душой.

Глухим декабрём,
Когда в улицах злобствует стужа
И зимние клёны
О солнечном августе тужат