Концерт окончен. Угасают звуки.
Отпели на чужбине соловьи.
Маэстро смотрит на родные руки:
«Ну всё: прощайте, милые мои!»*

Я помню тот военный год:
Топтался голод у ворот.
Еда – макуха да вода.
Беда, на всю страну беда.

Какой-то гул плывет над нами
и нарастает всё сильней…
Перекликается с громами
огонь зенитных батарей.

Вспоминаю: берлинская площадь в огне.
Свежий холмик: товарищ зарыт.
На могиле венки зашумели, а мне
так и кажется: плачут навзрыд…

Мы были просто мальчики по возрасту,
Но воины – по долгу и делам,
Когда и кровь, и боль со всею грозностью
В глаза бедою заглянули нам.

Ворвался танк на перекресток улиц
И заплясал на скрещенном огне,
Попятился и огрызнулся,
Как бы пошарил огненным клыком в окне

Когда вокруг был сущий ад,
Когда выносливость решала,
В траншею к нам пришел комбат
И приказал: «Назад – ни шагу!»

Рыбак на Сейме, дед Корча,
Любил выхватывать леща.
Брал карасей, а щук не брал –
Дед не любил у них оскал.

Грузовики, рыча, неслись куда-то,
Валялись трупы беженцев в пыли.
Два пехотинца пленного солдата
С передовых в армейский штаб вели.

Так и нет на свете учебников-волшебников
О страстях стихии стиховой…
Еду в эшелоне, будто некий Хлебников,
С тетрадью школьной, пухлой под головой.

Зачин моей песни,
Волною взметнись
И клятвой суровой
Стране отзовись!

Не спится. Слышу птичьи трели.
Рассвет перед атакой тих.
А бог войны уже нас делит
На убиенных и живых.

Помню очень смутно и немного:
Сорок третий… Ёлка… Дед Мороз…
«Граждане, воздушная тревога!» –
Встав на стул, я громко произнёс.

Ищу могилу своего отца.
Читаю имена на обелисках
подолгу от начала до конца –
и не встречаю ни в одном из списков.

Что-то в прошлое тянет…
Да что я, чудак?
Для чего ворошить
время самое страшное?