Мне помнятся друзья мои, солдаты:
Южане, волгари, сибиряки,
Обстрелянные дерзкие ребята,
Окопные жильцы – фронтовики.

В паре черных кожаных сапог
Ох, как много я прошел дорог!
И когда, путь завершив земной,
Лягу я в окоп последний свой –

Легкой жизни не зная,
Сын нелегкой судьбы,
Я с переднего края
Повседневной борьбы.

Следы войны неизгладимы!..
Пускай окончится она,
Нам не пройти спокойно мимо
Незатемненного окна!

Старик, как маг, затопит баню, заварит веник в кипятке,
И в клубах пара, как в тумане, колдует, сидя на полке.
Духмяным веником да с паром он жарит тощие бока,
И в этот миг, похоже, старость уходит прочь от старика.

Я был пехотой в поле чистом,
В грязи окопной и в огне.
Я стал армейским журналистом
В последний год на той войне.

Я зачислен в стрелковую роту,
Что не сходит с передовой.
Я врастаю, как в землю, в пехоту,
В обстановке живу боевой.

Потекут снега по полюшку,
Покрепчают холода,
Как тогда – в большое горюшко,
Да, пожалуй, как тогда.

Так в древние бывало времена –
Заплачет беззащитная жена:
«Мужчина! Муж! Лишь в доблести твоей –
Спасенье жизни – нашей и детей!»

Есть такие Мекензиевы горы –
Окольцовывают мой город.
Через них к Севастополю едешь.
И проедешь порой, не заметишь.

Окован стужей госпиталь военный,
Рассветный, сизый, мертвенный мороз
Нет-нет и звякнет утварью бесценной –
Пробиркой льда на пальчиках берёз.

Весна сверкала зыбким изумрудом,
Березы с распустившейся листвой
Предвосхищали золотое утро,
Но в день восьмого мая грянул бой.

Под ногами скрипят половицы
В этой древней избе кособокой.
И глядит на меня с божницы
Кто-то гордый и вроде б строгий.

Саночки-салазочки,
ноги калачом.
Не глаза – буравочки,
вьюга нипочём!

На столе он в палатке лежал госпитальной,
И кругом всё березы – родные места!
Но отныне никем не разгаданной тайной
Крепко сжаты его молодые уста.