Пусть немало забыл я,
Не забудется мне:
Чуть отросшие крылья –
Опалил на войне.

И приветливость во взгляде,
И следы былой красы,
И подзорник* на кровати,
И стенные бьют часы.

Как юны были мы, как безмятежны!..
Наш братский круг – одна душа и плоть,
Всех нас мог накормить один ломоть,
И полдень – белорусский – всех нас нежил.

Село будили властные приклады,
Овчарок лай. Свирепые пинки.
На станции седьмые сутки кряду
Людей шатали грузные мешки.

Зажата в кулаке граната,
Над головою – автомат…
И грустно думать, что когда-то
Ты был таким, как я, солдат.

В бледные окна сочится рассвет.
Сны угасают – и сходят на нет.
Сизой позёмкою занесены
послевоенные долгие сны.

Вдали от стен московских – как воздуха глоток –
Среди лесов мордовских – уездный городок.
Здесь, в бабушкином доме, ещё и мал и хил,
Как в золотой соломе, я поначалу жил.

Над старым письмом замираю…
Ты пишешь: «Воюем… Зима».
Отец мой! Да что я узнаю
Из строчек скупого письма?

О войне рассказано не всё,
всё и рассказать-то невозможно,
оттого так горько и тревожно:
сколько же с собой мы унесем!..

На позиции девушка
Провожала бойца,
Темной ночью простилася
На ступеньках крыльца.

Мороз идет в дубленом полушубке
И валенках, топча скрипучий прах.
От уголька зубами сжатой трубки
Слоистый дым запутался в усах.

В старинных зданиях Петелинской* больницы
Надёжны стены, окна – крепости бойницы.
Фашисты ставили в те окна пулемёты –
Какие мощные естественные доты!

В его зрачок, как будто в дом просторный,
Входили сосны, тучи, плес озерный.
Косая тень вороньего крыла
С размаху глаз делила пополам.

О них ещё думают как о живых
Печальные матери в дальней Сибири,
Но спят они крепко средь сосен густых
В суглинке тяжёлом у Свири.

Сквозь пробитую каску
у сонной реки
Проросли синеглазые васильки.
Там, где были бои, где гремела война...