А мама уезжала на подножке...
А мама уезжала на подножке,
Последние пожитки увозила.
В чужой деревне за ведро картошки
Седую грязь под окнами месила.
Есть в памяти моей такая дата:
За то, что голод приказал украсть,
Избили в кровь безногого солдата
И бросили к забору в грязь.
Толпа в сто пастей поносила вора,
И кто-то тыкал в рёбра сапогом,
И чьи-то руки рвали грязный ворот
И две тесёмки узких от погон.
Над ним глумилась тыловая гнида,
Висел туманом ненависти гам.
За пайку хлеба били инвалида…
О, лучше бы его убили там,
Где звал он в бой охрипшей в гари глоткой
Товарищей, священной местью горд.
Он был герой… А повернулось вот как:
Валялся у забора жалкий вор.
Он корчился в грязи, травой проросшей,
И повторяя: «Братцы, виноват!»,
Глотал в руке оставшиеся крошки
И озверелый многослойный мат.
Тот день апрельский бьёт во мне набатом,
Нет, не набатом, а как вражий дот.
Есть в памяти моей такая дата:
Россия. Голод. Сорок пятый год.