Мой отец погиб за Ленинград
рядовым солдатом без наград,
похоронен был в окопе тесном
на пригорке, ныне неизвестном.

Победа шла по бедам,
По скорбным похоронкам,
По воинским обетам –
Грозоподобно. Громко.

Расквартированный на лето,
Где ели сшиблись в тесноте,
Полк поднимался до рассвета,
А спать ложился в темноте.

Беспокойная синяя Луга,
Повидавшая виды река,
Ты петляешь то полем, то лугом
По земле Новгородской века.

Певица по радио пела,
И голос летел далеко,
Сперва осторожно, несмело,
А дальше – как птица, легко.

Я возвращаюсь всякий раз туда –
В окопный быт, в обугленные дали,
Где мы не так уж много и познали,
Но без чего не вышли бы сюда.

Майский день. Ветер. Солнце в зените.
В ароматах черёмухи сад.
Шепчет тощий старик: «Извините,
Что я стар и курю самосад.

Он был один, лежал среди долины
Иван российский, длинный и худой,
Как путь его среди окопной глины,
Как капля крови на земле сырой.

Спасибо отцу, не погиб
На гибельной, страшной войне.
А мог бы погибнуть вполне.
Спасибо отцу, не пропал...

Мы ушли на заре, словно тени косые,
Под землей наши руки с корнями сплелись.
И не слышим мы – дождь ли идет по России
Или дымом сугробы в полях завились.

Уже он в травах, по-степному колких,
уже над ними трудятся шмели,
уже его остывшие осколки
по всей земле туристы развезли.

День февральский от вьюги ослеп,
День изодранный глохнет от шума,
Можно только мечтать о тепле,
О тепле можно только подумать.

Тридцать лет мы пишем мартиролог.
И в тяжёлом, как война, дыму
К нам приходят воины, которых
Не дождались в праздничном дому.

Сегодня песню новую
Я слышу поутру,
Веселую, бедовую,
С такой уж не умру.

Легки и на ногу, и телом,
Мы в голодуху
Весь день в игре.
И между делом
Грызём макуху*.