Как долго –
через всю Россию –
шли письма. Днём и по ночам.
А ты, девчонкой, разносила
их по дворам односельчан.
Из глубины души, со дна
сознанья-океана
нахлынет память, как волна,
негаданно-нежданно.
Взлечу на гребень той волны:
как острый свет в туннеле,
припомню запахи войны –
прожжённые шинели.
Золу забвенья вороша,
отца увижу в белом –
в тот день, когда его душа
уже прощалась с телом.
Был взгляд отцовский отрешён
от света и подушки...
Бездушье ниже этажом
плясало под частушки.
Мать умоляла как могла:
«Нельзя ли чуть потише?»,
когда из пьяного угла
сосед весёлый вышел.
Она спускалась вниз не раз.
Но не смолкая, громко
над ней как будто бы смеясь,
вновь надрывалась хромка.
И от бессилия бела,
встав на одно колено,
над полом мама занесла
тяжёлое полено.
И долго женская рука
наотмашь била жёстко...
У них, наверно, с потолка
посыпалась извёстка.
Они стучались в нашу дверь –
им не пилось, не пелось...
А мать уставшая теперь
по-бабьи разревелась.
Давно на холмике отца
от слёз просохла глина...
А я усвоил до конца –
клин вышибают клином!