В час, когда месяц двурогий
Сеет в окна свой свет,
Дядя Миша трогает ноги,
Ноги, которых нет.

Снег и лед. Под Ленинградом
Дед Мороз вступил в права.
Зимний фриц с потухшим взглядом
Прячет руки в рукава.

Пуля дёрнула за полу,
Осень тлела, хмелем повитая.
Дай-ка, думаю, запою,
Отличу себя от убитого!

О, продавался бы кинжал,
Который с одного удара
Неправду насмерть поражал, –
Я б первый нёс его с базара!

Ну вот и подрастают сыновья,
И сыновьям рассказываю я,
Как жил, как был когда-то на войне.
Сбылось всё то, о чем мечталось мне.

В двухсветных залах Русского музея
Я с необычной жадностью глядел
На воплощенье красок Зюйдерзее,
На паруса испанских каравелл.

Одинокая сторожка,
Без макушки сена стог,
Огород, цветет картошка,
Чей-то выцветший платок,

Просит Дарьюшка кукушку: «Посчитай,
сколько лет осталось веку моему?»
В роще Дарья собирает иван-чай,
хоть не знает, заварить его кому.

Взгляд незряч и тяжёл, как свинец,
В кровяной паутине похмелья.
– Чтоб ты умер! – прокаркал отец
И повис над моей колыбелью.

Их писали при бледной коптилке луны,
Подложив вещмешки, плащ-палатки, планшеты,
В самом центре огня, в самом пекле войны
Вдохновлённые раненой музой поэты.

Нам выпал век большой и напряжённый,
Отмеченный накалом седины.
Нам век оставил, как фонарь зажжённый,
Картину детства времени войны.

Адрес краток: вместо дома-улицы –
Только номер почты полевой…
Детские каракули сутулятся:
ПАПКА...

С годами глубже в детство забираясь,
Найду костёр под пологом лесным.
О, радость! О, щекочущая сладость –
Тот, от ноздрей не отлетавший дым!

У меня была своя война.
Я опять ее во сне увидел.
Халхин-Гол прошедший старшина
Мне винтовку номерную выдал.

Я помню время горьких лет,
поля, поросшие бурьяном,
босой ноги нечёткий след
в пшеничном поле спозаранок.